Шанс, в котором нет правил [черновик] - Ольга Чигиринская

— Ну, можно я тебя все-таки раздену?

— Ничего не получится.

— Я взламывал сейфы с такой системой защиты, о которой только рассказывать надо полчаса. А тут всего лишь брюки.

— Я не о брюках.

— А я о них. И о том, что под ними.

— Я не об этом…

— А я об этом. О тебе. Знаешь, почему ты выключилась? Ты решила вдруг, что должна что-то там ради меня. Чушь какая. Ты ничего не должна, потому что я получу свое в любом случае. Уже фактически получил. Допустим, это будет не секс. Сегодня, — его руки были настойчивы, и она все-таки приподняла бедра, чтобы помочь ему избавиться от брюк. — У меня была детская мечта. Подростковая, вернее…

Он скинул брюки под кровать и продолжал:

— Родители коллекционировали альбомы живописи. Антикварные, печатные, дополуночных времен. И у них был Тициан. Совершенно роскошный, чуть ли не ин фолио. Ты сама знаешь, что такое Тициан. И вот эта его техника. Когда тело нарисовано очень плотно, почти осязаемо. Эй, я увлекался не тем, чем Мисима! Ты не думай.

У него было такое выражение лица, что Оксана не смогла не засмеяться.

— Мне страшно хотелось погладить бедра этих Венер. Они даже на вид были теплыми — и такими, бархатистыми. Но увы, увы, глянцевая бумага и оптический обман здрения…

— Ты хочешь сказать, у меня тициановские бедра?

— Ну, какие там бедра были у самого Тициана — я не в курсе. А у Венеры Урбинской — именно такие, как у тебя.

— Сейчас она явится и разразит. За клевету.

— Да она уже здесь.

— Льстец.

— А ты флагеллантка. Ты любой комплимент превращаешь в его противоположность и немедля применяешь к себе. Вопреки очевидности. Я льстец? Посмотри сюда. По-твоему, он у меня дрессированный? Тоже выучился льстить? Не хочешь верить мне, поверь независимому эксперту… Ладно, зависимому. И очень заинтересованному. Короче, у тебя бедра тициановских Венер и Диан, а ты — моя горячая подростковая мечта, которая сошла с картины… Помнишь то дурацкое вечернее платье? Оно тебе совсем не шло, но оно сразу обрисовало твои бедра, и я подумал: Боже… она.

…И да, да, да, мы на это ведемся. И на это тоже.

Ей захотелось вдруг поверить. Наконец-то поверить мужчине, который если и лгал сейчас — то, по крайней мере, вдохновенно и изобретательно. Поверить этому выражению лица — словно он и вправду подросток, воспринимающий искусство Тициана… ну совершенно безыскусно. Она приподнялась на локте, чуть повернувшись на бок — не как Венера Урбинская, а как на картине «Венера с лютнистом».

— Что ж, господин искусствовед, прошу.

— Лютни нет, — Игорь, хищно улыбаясь, положил руку ей на бедро и неторопливо повел вниз. — Но что-то мне подсказывает, что она бы нам просто мешала…

…И только потом, совсем уже потом, она вспомнила.

— Слушай… мой имплантант… он если еще не скис, то доживает последние дни.

— С этим никаких проблем, — Цумэ отдыхал, положив голову на бедра своей мечты. — Я стерилен.

— Извини…

— За что? В данных обстоятельствах я считаю это… неким благословением.

Она не была эмпатом. Но тут заметил бы и глухой.

— Что-то случилось?

— Да, давно и не со мной.

— Но ты это переживаешь остро.

— Это кое-кто другой переживает остро. А я с ним рядом живу.

Он сел по-турецки, — негатив врубелевского «Демона»…

— И гиперответственность вот эта вот за всё на свете — она у вас, кажется, семейная.

— У него был ребенок?

У Андрея… ребенок? Что, что там случилось, почему никто ничего…

— Нет, не было. И не могло быть. К счастью — будь оно проклято, такое счастье. Если бы он мог быть, твой брат сам бы себя освежевал и съел.

…А у меня есть Санька. А Андрей теперь думает, наверное, что это у него есть я и Санька… И Игорь… Юра… тоже так думает. Не «наверное» — наверняка.

— Зря я об этом заговорил, — Игорь склонил голову набок. — То есть, про первое надо было сказать, а про второе, наверное, не стоило. Не повторяй его ошибок. Ты не можешь отвечать за всё на свете. И не должна. В частности — за мое удовольствие. Я не из тех мужчин, кто возлагает это на женщин. Даже до инициации в этом клубе не состоял. Я пришел сюда потому что знал: мне будет хорошо с тобой, а тебе — со мной. Аз тебе хоцю, как говорили далекие предки.

— Я никуда не убегаю. Я здесь.

— Вот и не убегай. И не бойся.

Андрея… нет, не поднял, а прямо-таки сорвал с кровати звук, которого он никак не ожидал здесь, на втором этаже. Этот звук был уместен на первом, в додзё, и то с оговоркой: удар по лицу — несчастный случай, в дружеских спаррингах так не бьют. А сейчас ни о какой случайности и речи нет — плюха был смачной, с хрустом, с оттяжкой — от такой человек летит спиной вперед и впечатывается в ближайшую стенку, либо же с грохотом обваливается на пол.

Эней подскочил от звука удара, и полностью проснулся уже при звуке впечатывания тела в стенку.

А вот падения не было. И, вылетая из двери, Эней еще не успел сообразить, хорошо это — или нет. Если били чужака, то плохо, потому что как, спрашивается, попал чужак на второй этаж, не подняв тревогу. А если своего, тоже плохо, потому что он не упал, и значит, это Игорь.

Открывшаяся в коридоре диспозиция выглядела так: Костя, загородив корпусом коридор от стены до стены, в косяк своей комнаты упирался плечом, а к косяку комнаты Оксаны припер за горло Игоря. Левой. Правой он явно нацелился нанести второй удар. Его намерениям мешала Оксана, висящая на руке всем телом. Пастырь выжимал на бицепсах сотню играючи, но один его бицепс как раз был занят Игорем, а Оксана еще не успела сбросить вес до своих юношеских шестидесяти. А то с Кости, пожалуй, сталось бы отнестись к ней как к браслету отягощения.

И самым интересным в картине «Лаокоон разрывает пасть бармаглоту» было то, что отягощение отягощением, а Игорь Костю при желании мог свернуть в бараний рог. В два. Но почему-то до сих пор этого не сделал.

— Кен, — сказал Эней, — ты сам его отпустишь, или мне тебя обрадовать по уху?

— Он сволочь, — сказал Кен.

— Я в курсе, — спокойно отозвался Эней. — Считаю до двух, Кен. На счет «два» бью. Раз! Угроза, надо сказать, была чистым блефом — после ночного приступа лихорадки он чувствовал себя как раскисший башмак.

Тем не менее, Костя отпустил Игоря и высвободил руку из Оксаниной хватки.

— Скотина! — сестричка ошпарила пастыря взглядом и повернулась к Игорю. — Ты как?

Эней уже все понял. Он видел Кена и охапку белья у его ног, Игоря в пижамных брюках и Оксану в ночной рубашке, и мгновенно реконструировал картину: Кен, вернувшись с ночной смены в своем санатории, перед тем как лечь спать, решил переменить постельное белье. Вышел с ворохом тряпья в коридор — а тут как раз Цумэ, выходит из спальни Оксаны…

«Возвратился ночью мельник». Только капеллан человек деловой, рассказов о том, откуда на ведрах могут взяться медные шпоры, слушать не стал, а сразу принялся наводить гармонию. Хорошо, что это был он. А не я.

— Что это у вас тут? — высунулся из комнаты сонный Санька.

— Немножко утренней гимнастики, — улыбнулся ему Игорь. Эффект вышел обратный ожидаемому — увидев окровавленные губы «дяди Юры», мальчик шарахнулся. — Ну перестань, мы с дядей Володей слегка поспарринговали. Мы это каждый день делаем…

Санька глянул исподлобья так, что вся бессмысленность этого неуклюжего вранья тут же стала очевидной.

— Марш на кухню за льдом, раз ты уже проснулся, — скомандовала Оксана. Пока суд да дело, у нее в руке уже появилось мокрое полотенце, которым она принялась вытирать Игорю кровь. — А ты не дергайся. А то до свадьбы не заживет.

— Заживет еще до завтрака, — Игорь забрал полотенце. — О! Теперь все в сборе.

Эней услышал, как открылась дверь Антоновой комнаты.

— Доброе утро, — весело сказал «младший братик». — Кого-то можно поздравить? Или наоборот?

— Шел бы ты… умываться, — буркнул падре, потирая кулак.

— Володя, — обратилась к нему Оксана. — Извини, что я тебя обругала, но ты повел себя как последняя… собака на сене. Сообщаю тебе — и тебе, милый братик, — что я взрослая, дееспособная и… и, черт побери, замужняя женщина, и только я одна могу решать, отказывать мне мужу или нет, если он… э-э-э… постучится в эту дверь.

— Ты не знаешь, — жалко проговорил Кен. — Ты не понимаешь…

— Я все знаю и льщу себя надеждой, что отчасти кое-что понимаю, — отрезала Оксана. — Спасибо, Санчито.

Взяв принесенный сыном лед, она протянула его Игорю. Тот завернул в мокрое полотенце и приложил к губам — больше для ее спокойствия, чем для пользы дела. Кровь остановится. И губа заживет — не до свадьбы, к завтраку. А вот как склеить то, что разбилось. «Собака на сене». Знает сестра, что говорит? Знает.

— Я иду готовить, — сказала сестра таким тоном, будто и вправду оттрубила в армии. Сама в свою легенду поверила, с ума сойти. — А вы тут… разберитесь внутри себя.